Дети убегают из дома, в котором живут. По открытым статистическим данным в последние годы в России ежегодно убегают из дома более 50 тыс. детей. И это только зарегистрированные случаи. Убегают дети любого возраста, убегают девочки и мальчики (чаще мальчики), убегают от вполне внешне благополучных родителей и из семей, которых можно отнести к семьям «группы риска», убегают из детских приютов и реабилитационных центров, уходят из школы и летних лагерей.
Обычно каждый побег ребенка из дома или учреждения, в котором он проживает, заканчивается дисциплинарным наказанием ребенка, сердятся воспитатели и родители, семью вызывают «на ковер», ребенка наказывают, объявляется «выговор» дежурному воспитателю, если ситуация повторяется, родителя штрафуют.
Для обозначения таких побегов часто используют термин «самовольные уходы». Самим словом «самовольный» подчеркивается то, что ответственность за побег возлагается на самого ребенка. Справедливо ли это?
Что стоит за «самовольным» уходом, и как мы, взрослые, можем наилучшим способом создать для ребенка здоровую питательную эмоциональную среду, в которой он сможет полноценно развиваться и взрослеть.
ПРИЧИНЫ ПОБЕГОВ ДЕТЕЙ
…Том принял твердое, бесповоротное решение. В душе у него был мрак безнадежности. Он говорил себе, что он одинок, всеми покинут, что никто в мире не любит его.
Потом, когда люди узнают, до чего они довели его, может быть, они раскаются и пожалеют о нем… Если уж им надо непременно избавиться от него — что ж, он уйдет, и пусть бранят его сколько хотят… Он не хотел, но приходится… Это было тяжко, но что же делать — его заставляют. Его, бесприютного, гонят блуждать по пустынному миру — и тут ничего не поделаешь. Но он прощает им всем…
Марк Твен, «Приключения Тома Сойера»
Главные потребности ребенка
В чем нуждается ребенок? Что ему крайне необходимо каждый день своей жизни? Без чего его развитие, рост, взросление начинают искажаться, потому что большую часть внутренней энергии и ресурсов ребенок начинает тратить не на собственное развитие, а на приспособление к суровым окружающим условиям и защиту от опасностей?
Главные потребности ребенка:
— в прикосновениях (заботливых, любящих, уважительных);
— чтобы о нем думали;
— о нем помнили;
— за ним внимательно и с восхищением следили значимые взрослые;
— чтобы его видели и замечали;
— в нем нуждались;
— в защищенном надежном и безопасном пространстве; — в достаточных ресурсах для развития.
Отсутствие отношений надежной привязанности, отвержение, непонимание, жестокое обращение, травмирующие обстоятельства жизни, отсутствие социальной поддержки, одиночество, формализм и равнодушие институтов, в которые вынужденно включен ребенок, чрезмерный контроль и давление – вот реалии мира, в котором вынуждены расти некоторые дети.
Дети и подростки все больше, будучи предоставлены сами себе, оказываются беспомощно отданы на произвол опыту исключения и недостатка доверительных привязанностей. На это они реагируют страхом, недоверием, депрессией, агрессивным поведением, ограничением способности к решению проблем и снижением возможности к интеграции.
Система агрессивных действий, противопоставления себя окружающему миру или уход в себя и изоляция являются для ребенка способом защиты, привлечения внимания, укреплением и восстановлением привязанностей. До тех пор, пока агрессия или другие саморазрушительные формы поведения выполняют комму-никативную функцию – они являются конструктивными и необходимыми.
Если ребенок переживает в детстве опыт насилия и пренебрежения, то это ведет к троекратному увеличению агрессивности и избегающих форм поведения. Мир переживается как опасное и незащищенное место, следствием чего является ограниченное и измененное восприятие мира, дефицитарность чувствования, узость самопрезентации себя в мире, нечувствительность к своим собственным потребностям.
Проявления посттравматических дефицитов:
— одиночество, социальная изоляция;
— агрессивность, аутоагрессия;
— снижение мотивации к учебе;
— уход в зависимости;
— чувство стыда, униженность;
— чувство вины;
— страх;
— тревога;
— депрессия.
Внутренне травмированный ребенок начинает убегать не только от опасностей, даже выдуманных, но и от такой непривычной для него человеческой теплоты и заботы, если она встретится случайно на его жизненном пути.
Важно еще понимать, что перед подростками стоит задача отделения от родителей: им предстоит стать самостоятельными, способными опираться на собственные ресурсы. Уход из дома работает на решение этой возрастной задачи. Но такой драматический вариант сепарации через побег сам по себе может оказаться травматическим событием и для ребенка, и для его окружения.
Острые уходы случаются, когда два человека не могут договориться, даже если они прожили вместе всю жизнь. Ярость, отчаяние, страх, бессилие побуждают подростка бежать и не иметь никаких отношений с родителями/воспитателями. Чувства, которые испытывает взрослый, когда подросток уходит из дома, до этого испытал сам подросток, и это его способ заставить родителей пережить то, что он пережил сам.
Подросток уходит из дома во внешний мир за помощью и поддержкой. В побеге есть послание, адресованное родителю: «Ты мне не помогаешь, и я буду сам искать помощи и поддержки». Подростку кажется, что те испытания, через которые он проходит, уникальны; все чувства переживаются остро. Если родителю и ребенку не удается договориться друг с другом, то может понадобиться помощь специалиста. Иногда помощь нужна обоим, иногда только подростку или только родителю – в зависимости от того, что стало причиной обострения ситуации.
Взрослым необходимо научиться понимать языки, на которых с нами пытается говорить душа ребенка. Телесные проявления и симптомы («неожиданно» поднялась температура, закашлялся или «вдруг простыл и не смог пойти в школу» и пр.), дыхание, жесты, поза, голос, направление взгляда, «слегка отклонился головой чуть в сторону, в тот момент, когда мама к нему подошла», любые другие поведенческие проявления – все это рассказывает нам о том, что происходит в душе ребенка, как он себя чувствует, что переживает в данный момент, в чем нуждается.
БЕГСТВО КАК ЯЗЫК, НА КОТОРОМ РАЗГОВАРИВАЕТ ДУША
— Том!
— Что, Бекки?
— Они хватятся нас и пойдут искать!
— Еще бы! Разумеется, пойдут.
— Может быть, они уже теперь ищут нас, Том?
— Может, и теперь. Это вернее всего.
— Когда же они заметили, что нас нет? Как ты думаешь, Том?
Марк Твен «Приключения Гекльберри Финна».
Бегство – это уже не маленький сигнал, это открытое и мощное заявление для нас. Бегство — одна из трех самых древних защитных стратегий человека (наряду с борьбой и оцепенением). В глубинных структурах мозга записаны эти три варианта действий, и они срабатывают, когда возникает угроза жизни, когда ситуация воспринимается человеком, как невыносимая, болезненная, угрожающая внутреннему равновесию и благополучию.
Обычно у человека одна из спасительных стратегий преобладает. И при возникновении чрезмерного стресса один человек впадает в ступор, другой начинает бороться, а третий просто сбегает. Важно понимать, что это происходит почти автоматически, человек в первые минуты практически не контролирует свои действия, не может просчитать возможные последствия, выбрать более оптимальный вариант своих действий. Это спустя время, когда все успокоится, когда опасность останется позади, он может ругать себя, сожалеть о своем поступке, но в кризисную минуту, сами ноги несут человека подальше от опасности.
Если угрожающие ситуации повторяются, то бегство как модель поведения закрепляется и человек начинает «убегать» заблаговременно, только при одном намеке, что «невыносимая» ситуация может возникнуть.
В этих случаях дети бегут из того места, где им плохо, где они не чувствуют себя в безопасности, где их внутренние ресурсы и возможности оказываются недостаточными перед вызовами трудной ситуации, в которой они оказываются.
До недавнего времени проблемы поведения, возникающие у подростков, в том числе, «самовольные» уходы, часто патологизировались — рассматривались с медико-биологической позиции, которая предполагает выявление у ребенка «болезни/нарушения/ расстройства» и его лечения.
«Проблемный» подросток наделялся чертами и ярлыками «делинквентного», «психически неуравновешенного», «психопата», «органика», «инфантила», «шизоида» и т.п. Подростков, с которыми у педагогов школы или воспитателей детского дома не получалось наладить контакт, старались направить на консультацию к психиатру, им выставлялись разнообразные диагнозы, на основании которых принимались организационные меры – ребенка «ставили» на различного рода «учеты», могли перевести в класс коррекции, назначить в качестве «лечебно-воспитательной» меры медикаменты (психотропные препараты — нейролептики, которые действуют подавляюще на волевую и эмоциональную сферу), направляли на лечение в стационар психиатрической больницы, что самими подростками и детьми из их окружения обычно воспринималось как наказание.
В своей работе член-корреспондент Российской академии образования, доктор медицинских наук, профессор Вострокнутов (2000) пишет о том, что «многочисленные образцы медицинских и психиатрических по происхождению «псевдотерминов» в социально-психологической и воспитательной системе неправо-мерно используются для прикрытия или оправдания бездушия, бессилия или непрофессионализма лиц, отвечающих за воспитание, обучение и социальную помощь».
Страдающий ребенок в попытке защититься и спрятаться перестает справляться с требованиями окружающего социума, возникает «школьная (внутри учрежденческая) дезадаптация», ребенку приклеивают ярлыки диагноза (заключения), на него возлагают ответственность и вину за сложившуюся ситуацию, что только усугубляет проблему, ребенок изолируется все больше, между ребенком и его окружением возводится стена непонимания. То есть школа (интернат) стремится решить свои проблемы, убрав «неудобного» ребенка, а не помочь ему преодолеть его трудности.
Тенденция к «психиатризации» социальной и школьной дезадаптации ребенка оборачивается формой его социального (школьного) отвержения. Объективно это происходит потому, что запрос на оценку состояния и поведения идет не от самого ребенка и его семьи, а от школы, социальных учреждений, отделений по профилактике правонарушений после возникновения у них профессиональных трудностей в работе с ребенком. В этой ситуации, если врач-психиатр принимает решение в границах своего медицинского, нозоцентрического подхода, то он неправомерно становится последней инстанцией, на которую возлагается ответственность за выставление диагноза, что в сложившейся в постсоветской России практике неизбежно ведет к стигматизированию и дискриминации ребенка и многочисленным социальным ограничениям в его жизни (госпитализация в психиатрический стационар при нарушениях поведения, определение во вспомогательную школу, в переводе из одного интернатного учреждения в другое, отказ приемного родителя от продолжения воспитания ребенка (или «забирание» ребенка из принимающей семьи как «несправившейся» с его воспитанием) и прочие формы некорректного социального вмешательства).
Еще одним следствием является более вроде бы более мягкая, но практически тоже неадекватная установка определять школьную (социальную, семейную) дезадаптацию как «отклонение от нормы». Такой подход формирует иллюзию объяснения, но не облегчает понимание механизма возникновения симптоматического поведения ребенка и характера причинной связи школьной дезадаптации и констатируемого отклонения от нормы. Это связано с тем, что понятие «нормы», употребляемое по отношению к пси-хосоциальному развитию ребенка, оказывается достаточно расплывчатым. В качестве примера можно разобрать ситуацию, когда ребенок регулярно убегает из дома, где с ним жестоко обращается отчим. «Нормально» или «ненормально» убегать из дома при таких обстоятельствах?
Попытки «смягчить» и гуманизировать описанный выше патологизирующий и дискриминационный подход проявляются в том, что ребенок (или его семья) по-прежнему считается «неполноценным», «имеющим дефект», именно в самом ребенке видится причина социальной и школьной дезадаптации, и соответственно обнаруженному «дефекту» для ребенка подбирают какие – то коррекционные меры, специалисты различных служб пытаются «нормализовать» ситуацию, создают особые «реабилитационные» зоны, куда стараются поместить таких детей. Следствием такого подхода являются, к примеру, драматические жизненные истории выпускников вспомогательных школ и коррекционных классов, которые не получают должного уровня образования, и перед которыми закрываются многие социальные лифты и возможности, доступные для выпускников «обычных» школ.
Долгие годы специалисты, работающие с детьми, использовали классификацию самовольных уходов, предложенную в 1977 году врачом-психиатром, профессором Личко (1977, 1983).
Он выделял следующие типы побегов у подростков: эмансипационные побеги (совершаются, чтобы избавиться от опеки и контроля родных или воспитателей, от наскучивших обязанностей и понуждений и отдаться «свободной», «веселой», «легкой» жизни); импунитивные побеги (от англ, impunity — безнаказанность) (поведение подростка строится так, чтобы забыться, отвлечься от тяжкой ситуации, толкнувшей на бегство); демонстративные побеги (стремление привлечь к себе особое расположение близких или вернуть их внимание, утраченное или ослабленное ввиду каких-либо причин); дромоманические побеги (сопровождаются немотивированной тягой к перемене обстановки).
Здравая попытка понять причины, толкнувшие подростка на побег, нивелировалась тем, что сам побег относился к делинквентным формам поведения ребенка, патологизировался и приписывался к той или иной психической патологии и расстройству личности ребенка с выдачей последующих рекомендаций по его лечению. Надо признать, что в своей монографии профессор Личко все же указал, что биологическая (медикаментозная) терапия как при психопатиях, так и при нарушениях поведения на фоне акцентуаций характера имеет ограниченное применение, и использование психотропных средств должно сопровождаться социо-психотерапевтическими воздействиями. На наш взгляд классификация побегов, описанная в монографии Личко, сегодня мало отвечает потребностям практической работы с детьми.
Дмитрий Винокуров ©
Предложенная нами классификация побегов и ответ на вопрос, что же делать, как помочь ребенку — во 2 части статьи.
Винокуров Дмитрий Александрович
Источник: