Передо мной сидит девушка-пациентка. Ей 18 лет, и она очень красивая. Ее папа ушел из семьи, а мама больна раком. Ей нужно ухаживать за мамой, но одновременно она поступает в очень престижный ВУЗ, денег на оплату которого в семье нет. Вместе с тем, ей предлагают вступить в брак сразу два человека, которых она не любит, но целый ряд подруг, в том числе и старших, говорят ей, что брак с бизнесменом — это выход в создавшейся ситуации. Оба бизнесмена, разумеется, против того, чтобы она училась или работала. Замуж она не хочет. Но обоим, уже не очень молодым людям, она что-то обещала, и оба пытаются ловить ее на слове. Если учесть, что один из них кавказского происхождения, то ловят они ее не только в переносном, но и в прямом смысле этого слова…
Как вы думаете, как она поступила?
Правильно. Она неделю просидела в «game-клубе» без сна и почти без еды (денег не было). Затем «друзья» из ночного клуба подсказали, что принимая «винт», «легче продержаться».
В компании наркоманов ее «развели на круг» (то есть с ней занимались сексом безо всякого ее желания все присутствующие в компании). Теперь она сидит у меня в кабинете и, покачиваясь, повторяет главную формулу неопределенности и неуверенности:
«Я не знаю, что мне делать… Я не знаю, что мне делать… Я не знаю, что мне делать…
Моя жизнь кончена… Окончена моя жизнь…»
Чувство экзистенциальной неуверенности, охватывающее подростка при необходимости принятия самостоятельных решений, — это ведь и есть результат хаоса «металлических опилок», состоящих из множества подражающих осколков «Я».
Выход из создавшейся ситуации подросток видит только в продолжении подражания, и в его сознании в тугой узел сплетается то, что предлагает ему массовая культура для того, чтобы он мог «забыться»: наркотики, казино, компьютерные игры, секс ради секса и т. д.
Попав в ситуацию нравственного выбора, девушка натолкнулась на отсутствие внутри самой себя нравственной иерархии, то есть понятных мировоззренческих позиций, которые могли бы ей подсказать, с чем нужно справляться вначале, а что можно отложить. Она не смогла разобраться, что в ее действиях плохо, а что хорошо, что правильно, а что неправильно. В ситуации кризиса все возможности поведения казались ей равнозначными.
Отсутствовала точка опоры, с помощью которой можно было сделать выбор. И она двинулась самым простым путем, из подсказываемых ей окружающими, — она попыталась отрешиться от проблем, уйти в зону «вненаходимости» с помощью химического вещества, так как другого способа не знала.
Но почему же тогда она не смогла во время услышать голос своей собственной совести или «бесконечной индивидуальности»? — спросите Вы.
Она не могла этого сделать потому, что ее не научили мы с Вами. Ни наше традиционное воспитание, ни наука, ни даже искусство в его современном состоянии, т.е. все то, что мы называем контекстом культуры, не учит человека ценить свое внутреннее пространство. Мы живем в мире, по преимуществу «экстернальном», в котором внешние по отношению к человеку идеи и вещи признаются реальными и значимыми, а внутренние, такие как совесть или воображение, считаются иллюзорными, и никакой значимости для личности не имеют.
Но если культура предлагает вместо всего этого некое состояние, которое мы обозначили старым русским словом «забытье», то это состояние не может быть случайным.
Не могла же культура так легко поменять жизненно необходимый контакт с бесконечной индивидуальностью на «кому» или «психоз» опьянения.
Ведь если бы опьянение являлось лишь симуляцией потока творческих ассоциаций, исходящих из состояния концентрации («точки Розанова»), то человек стремился бы только к легким степеням опьянения, которые, согласно пьяноймифологии, и являются чем-то вроде «молитвы» или «медитации», способствующей творческому процессу (сколько творческих людей уничтожила эта мифология, неизвестно никому).
Когда начинаешь заниматься практической наркологией, быстро выясняется, что дела обстоят гораздо сложнее.
Благодаря своему участию в некоторых фармакологических разработках сегодня я могу смело сказать, что имею возможность вылечить у страдающего алкоголизмом пациента «симптом потери количественного контроля», то есть сделать так, что привычная доза алкоголя не будет вызывать «срыва» — утраты контроля над собственным сознанием, поведением и, следовательно, контроля над количеством выпитого алкоголя.
Казалось бы, это победа. Устраняется один из главных симптомов хронической алкогольной болезни. Однако вскоре выяснилось, что это совсем не так.
Если вы задумаетесь, то поймете, что человек может напиться в результате конкретной биохимической патологии, которая «включается» при приеме алкоголя как бы автоматически, независимо от человеческой воли и сознания.
Но человек имеет возможность напиться до бессознательного состояния и не имея вовсе никакой патологии. Я человек практически не пьющий, но возможность довести самого себя до тяжелой степени алкогольного опьянения у меня всегда есть.
Другой вопрос, что мне при этом будет плохо. Меня, наверное, будет рвать, у меня будет кружиться голова, я не смогу ходить и разговаривать, но все это не исключает того, что я могу изнасиловать свой организм алкоголем, если поставлю перед собой задачу этого добиться. Разумеется, это будет невыразимой глупостью с моей стороны, но способность человека на глупости является, как известно, неотъемлемой чертой его природы.
В этом психологическом факте содержится абсолютный тупик той наркологии, которая пытается лечить с помощью страха по схеме «если ты выпьешь, то тебе будет плохо».
Проблема заключается в том, что если вы послушаете своих пациентов-алкоголиков внимательно, то практически никто из них не расскажет, что ему в запое или в состоянии глубокого опьянения было хорошо. Разве главному герою фильма «Ирония судьбы» Жене Лукашину было хорошо, когда его выволокли из бани и, как мешок с овсом, запихнули в самолет?
Да и как в терминах «хорошо» или «плохо», с точки зрения самооценки, можно говорить о состоянии, большую часть протяженности которого человек просто-напросто не помнит?
Образное русское выражение «напиться до чертиков» вообще описывает пребывание человека в состоянии полной невменяемости, то есть психоза — «белой горячки». Разве это состояние попадает в шкалу «приятного» или даже «неприятного», и, уж тем более, кто возьмется описывать его как «модель» творческого состояния души?
Нет. Принцип гедонизма тут не работает. Речь об иллюзии прекращения суеты и контакте с творческим началом может идти только в том случае, когда мы говорим о легких степенях опьянения алкоголем или о первых «опытах» приема наркотиков.
На самом деле, больные алкоголизмом, у которых вылечен синдром потери контроля, хотя и с существенно большим интервалом, чем это было до нашей встречи, продолжали напиваться.
Если нам удается снизить потерю контроля, то это обозначает, что мы автоматически уменьшаем и выраженность самого состояния опьянения. Некоторые пациенты приходили ко мне после такого опьянения на фоне нашей терапевтической схемы и говорили буквально следующее:
«Ну выпил я стакан — не берет; ну выпил два — совсем легкий туман в голове…ну я и выпил ведро».
Каким бы образом лекарства не облегчали выраженность опьянения, алкоголь — вещество токсическое. У него есть летальная доза. Стало быть, даже если врачу удалось устранить те элементы опьянения, которые доставляют удовольствие, он никаким образом не сможет устранить токсического отравляющего воздействия высоких доз алкоголя.
Получается, что в случае, если симптом потери количественного контроля устранен, а выраженность опьянения сведена к минимуму, человек стремится вовсе не к «отрешающему» опьянению, а к отравлению, обмороку, коме.
Пациент стремится не к удовольствию, он стремится любой ценой выключить на время огонек собственного сознания.
Те из читателей, кто постарше, наверное, помнят антиалкогольную кампанию 80-х годов. Скорее всего, помнят они распространившуюся тогда по территории России моду на употребление напитка под названием «Три пшика». Изготавливался этот напиток очень просто: в безалкогольное пиво или сок «пшикали» общеизвестное средство для борьбы с насекомыми, смертельное не только для них, но и для человека. Еще один провал статистики: никто и никогда не узнает, какое множество народу погибло в результате этих «пшиканий». Я никогда не забуду, как один подросток из Костромской области при моей попытке узнать о том, какие ощущения вызывает напиток, сказал мне: «Нет, доктор, тебе не понять. Сначала ничего не чувствуешь, а потом…такой кайф, как будто тебя палкой по башке ударили».
Интересная форма кайфа (с арабского, если вы забыли, это слово переводится именно как удовольствие), не правда ли?
Не является секретом и тот факт, что очередная война в Афганистане резко снизила качество героина, продающегося на улице. В вощеных бумажках «барыг» осталось не более 8-10% наркотика. Наркоманы-перекупщики, стремящиеся за счет перепродажи «выкроить для себя бесплатную дозу», разбавляют порошок еще больше. Иногда они добавляют при этом в «героин» те водорастворимые препараты, которыми их лечили в наркологических диспансерах. Токсикологи, например, одно время, регулярно находили в конфискованных чеках…галоперидол –нейролептик, назначение которого в условиях больницы пациенты смертельно боятся.
Даже психиатр не может представить себе жутковатого «кайфа», который может дать смесь небольшой дозы героина с большой дозой галоперидола, которую человек вводит себе по вене.
Однако этой смесью ребята кололись и иногда достаточно длительное время. Они говорят, что «кайф, конечно не тот, но башку отрубает здорово».
Снова смысл опьянения заключен не в некоем специфическом удовольствии, а в отключении сознания.
Я могу достаточно долго перечислять подобные парадоксы, но говорят они об одном: если мы утверждаем, что смысл опьяняющих веществ заключен в симуляции или подмене состояния отрешенности и концентрации в «точке Розанова», это обозначает, что мы должны в самой структуре состояния отрешенности, в его глубине найти нечто страшное, иллюзией которого являются тяжелые «коматозные» степени алкогольного или наркотического опьянения.
Это страшное должно одновременно являться и чем-то притягательным, иначе человек не пытался бы любой ценой обрести иллюзию этого состояния.
Чем-то абсолютно страшным и абсолютно притягательным.
В человеческой жизни есть только одно такое состояние —
— это смерть.
Для того чтобы понять, почему мы вспомнили о ней, нам снова нужно прикоснуться к тем бессознательным сторонам нашего психического, которые непрерывно воспроизводят священные ритуалы в нашей реальной, приземленной и далекой от всякой религии жизни.
Может быть, нам будет проще это почувствовать, используя не клинику, а уже упомянутый нами шедевр массовой культуры.
Возможно, самой популярной отечественной лентой последних десятилетий стал фильм Эльдара Рязанова по сценарию А. Брагинского «Ирония судьбы, или с легким паром». Без этой картины немыслим главный и по сей день священный праздник россиян — день Нового года. Пресса называет этот фильм главной российской «рождественской сказкой». Интимная связь этой картины с проблемой пьянства в России была доведена до карикатуры запретом ее демонстрации по телевидению во время знаменитой антиалкогольной компании 80-х годов.
Однако рождественская сказка в представлении европейских и американских кинематографистов всегда связана с волшебством и невероятными событиями, которые случаются с героями в рождественскую ночь.
Какое же волшебство происходит с главным героем «Иронии судьбы»?
Он вместе с друзьями напивается в бане до «бесчувственности», в бессознательном состоянии прилетает в Ленинград, где и встречает свою подлинную любовь, которую ждал на протяжении всей жизни.
Почему мы называем или чувствуем эту цепочку событий как рождественское чудо? Ни в одном из событий, которые происходят в пространстве экрана, вроде бы нет ничего волшебного или сверхъестественного.
Почему же мы ощущаем чудо в фильме? Почему эта лента приобрела такую невероятную популярность среди масс, став одним из феноменов советского массового искусства?
Мне кажется, что это произошло потому, что эта лента полна глубокого, пускай и неосознаваемого ее создателями символизма, который вскрывает многие тайные пружины психики отечественного зрителя, в том числе и те, которые связаны с нашим отношением к пьянству.
Женя Лукашин перемещается из Москвы в Ленинград. Ленинград для москвича (впрочем, как и Москва для ленинградца) в годы «железного занавеса» являлся другим миром, «иной вселенной». Москвич бессознательно воспринимал Питер как некую часть незнакомого, запретного и потому вожделенного «западного рая». Собственно говоря, это загадочным образом соответствовало замыслам строителя города, царственно восседающего на своем медном коне. Именно как иной мир по отношению к миру русскому и строилась Петром Северная Пальмира.
Мы со студенческой скамьи не просто ездили, мы совершали «ритуальное паломничество» в Ленинград. Его правильно спланированные улицы, каналы и дворцы казались нам гармоничной антитезой суетной Москвы — обратной стороной луны. Мы совершали хадж в европейскую «Мекку».
Сама по себе проблема поездки в Ленинград как «путешествия в иной мир» заслуживает самостоятельного психологического исследования, поскольку оно, конечно, не было путешествием в реальный город, а было дорогой в собственную мечту о «райском городе», в котором живут более свободные, более цельные (более «интеллигентные») люди, чем мы. Мы неосознанно ждали, что там мы тоже сможем измениться, почувствовать себя другими.
Впрочем, такие же надежды обуревали нас и при первых путешествиях в западную Европу…
Сама поездка в Питер носила в себе элемент того, что мы только что описывали как «обращение» или чудесное преображение.
Для того чтобы совершить чудесное путешествие в Ленинград — а фактически для того, чтобы изменить свою жизнь, избавившись от не настоящей любви, — герою Андрея Мягкова пришлось… страшно напиться.
Знакомый сценарий, не правда ли? Миллионы наших мужчин, для того чтобы избавиться от не удовлетворяющей их жизни, поступают точно так же.
Но как вообще можно избавиться от своей судьбы и жизни и начать другую? Человеческое бессознательное, как это показал еще Фрейд, воспринимает любую абстрактную задачу, как вполне конкретную. И оно знает только один главный путь:
Для того, чтобы начать заново жить, нужно снова родиться.
Для нового рождения тоже существует лишь также один известный путь: вернуться обратно в мать.
Однако взрослый человек физически не может этого сделать.
Для того чтобы вернуться в мать и вновь вернуться на белый свет, сначала нужно умереть.
Мужчина-подросток любого архаического племени, для того чтобы стать взрослым, проделывал весь этот путь символически. Обряды инициации всех традиционных обществ включали в себя символическую смерть (гибель на охоте, падение с обрывов, попадание в смертельные ловушки, блуждание в лесу и т.д.). После того, как молодой человек испытывал ужас смерти, он попадал внутрь женского символа — «символической матки» (пещеры, землянки, водоема, могилы и т. д.) и только оттуда, наконец, как правило сквозь некую узкую, с трудом находимую щель выбирался на свободу. На выходе из этой «щели» его ждало племя, принимавшее «родившегося вновь» неофита в ряды своих взрослых членов.
«В обрядах инициации по достижении половой зрелости подросток умирает для своего естественного, биологического состояния и вновь возвращается к жизни в качестве представителя культуры, — писал все тот же Элиаде, — и с этих пор он имеет доступ к духовным ценностям своего племени. Во время инициации новообращенные считаются мертвыми и ведут себя как духи»
Весь этот путь и проделывает герой «Иронии судьбы».
В отличие от всех своих друзей, он не женат. Стало быть и с их и со своей собственной точки зрения он… подросток. Он инфантилен потому, что не принял на себя еще той меры ответственности, которую несут на себе окружающие его «взрослые члены племени». Он все еще «маменькин сынок»…
Обряд «инициации» в фильме начинается там же, где он на самом деле начинался на Руси испокон веков –в бане.
Баня сама по себе уже цельный образ преображения. Мы любим рассказывать о том, что выходим из бани «другими людьми», обновленными, преобразившимися. Мы говорим, что регулярное посещение бани меняет жизнь. Баня — один из явных символов материнского начала. Для того, чтобы почувствовать себя обновленными, мы проходим то муки «родовых схваток» парной, то расслабление и облегчение дитя выбравшегося из них на свет Божий. И то и другое дарует нам в бане женская водная стихия.
Вода, а стало быть и баня, — начало растворяющее, смывающее индивидуальные различия. Мы все сидим в ней «в чем мать родила», т. е. нагие, и поэтому «в бане нет ни царя, ни плотника».
Баня расслабляет, растворяет душу, но еще сильнее делает это символически соответствующая ей «горючая вода» — водка.
Объем лекции не позволяет мне отследить всю ведущую к преображению символическую цепочку этого понятия в русском бессознательном:«горячая вода (пар)» — «мертвая вода» — «живая вода». Желающим предлагаю вспомнить хотя бы последнюю сцену из «Конька-горбунка» Ершова.
Опьянение довершает «символическое дело», начатое парной: сознание, а вместе с ним и ответственность и совесть временно умирают. Для главного героя фильма смертью (во всяком случаем временной смертью сознания) становится опьянение. Из «сферы детерминизма» он благополучно попадает в «сферу случайности».
Понимали ли создатели программы «Кома» на НТВ, какие древние ассоциации привели их к названию передачи?
Для Жени Лукашина опьянение несомненно является смертью. Ведь если бы его сознание было бы «живым», он никогда не совершил бы того, что принесло ему счастье. Изучая фильм, мы можем прикоснуться к одной из главных причин, по которой человек (в «Иронии судьбы» — даже человек, «практически не пьющий») стремиться к достижению тяжелого опьянения.
Для того, чтобы стать счастливым (цельным, мудрым, взрослым) человек неуверенный, от рождения страдающий «комплексом неполноты», должен сначала умереть.
Для того, чтобы преобразить себя и свою жизнь, нужно умереть и родиться вновь. Для того, чтобы родиться вновь, нужно вновь пройти через адские муки пребывания внутри матери и через тернии родовой деятельности…
Для того чтобы испытать истинное обращение, нужно пройти через Страсти Крестного Пути. Другого пути к чуду преображения человеческое бессознательное не знает.
Не знает, но вечно хочет узнать.
Вечно хочет избавиться от мук рождения тела и соответствующего ему преображения — нового рождения в духе.
На пути в Рай (в «Ленинград» или в «Петушки») стоит первородный грех.
«Рожать будете в муках»,
— сказал Господь
Тяжелое или токсическое опьянение — это попытка родиться вновь, избежав страдания.
Давайте опять вернемся к началу:
«Ирония судьбы» — сказка новогодняя, а вовсе не рождественская, а Новый год — это языческий праздник Смерти Времени.
В отличие от Рождества, Новый год — праздник ночной, темный. Русские отмечают его глухой зимней ночью в пору, когда земля не способна ничего родить: она спит под белым саваном снега. В смерти времени, в умирании года –залог его возрождения.
Но в сам миг новогоднего праздника нас окружает лишь смерть. Недаром главные персонажи Новогоднего праздника — наши дети. Именно в них мы ощущаем гарантию возрождения и смутно чувствуем, что к смерти, небытию они находятся куда ближе, чем взрослые.
В точке новогоднего праздника сходятся все пути священного времени, в смерти сходятся все человеческие пути. Можно через нее увидеть и то, как священное пересекается с… физиологией.
Рефлекторная дуга механизмов, которые приносят нам чувство удовольствия, интимно связана со страданием. Ребенок не в состоянии понять, что такое расслабленная мышца, если сначала не испытает ее напряжения. Любое удовольствие, которое мы получаем жизни, является антитезой усилий, затраченных на его получение, а усилие, в свою очередь, можно описать как ту или иную степень страдания организма. Более того, так образуется наша индивидуальная иерархия ценностей: на самом деле мы ценим только то, на что затратили труд и неразрывно связанное с ним страдание.
Для того чтобы получить удовольствие от спорта, нужно пострадать на тренировках. Мы тем больше ценим женщину-партнера, чем «дороже», с точки зрения затраченных душевных усилий, которые мы иронично и называем «страданиями», она нам обошлась.
Новый год дорог нам еще и потому, что этот праздник преодоления инстинктивного страха бесконечной зимней ночи, в которой нам всем смутно мерещатся образы смерти. Мы творим праздник в то время, когда должны спать; а именно зимней ночью, по русским поверьям, душа спящего может не вернуться из своего путешествия в загробный мир. Мы собираемся вокруг одного из самых древних сакральных символов — священного древа, корни которого должны уходить в загробный мир, а крона –прикасаться к небесам. Путешествуя в своих экстазах в загробный мир предков, сибирские шаманы путешествовали по… ветвям священного дерева. Новый год стал для нас главным праздником потому, что это праздник символического преодоления смерти, угроза которой и есть самое невыносимое из наших страданий.
Христианство стало величайшей религией определившей судьбу половины мира потому, что Спаситель преодолел смерть.
Обретение точки Розанова, прикосновение к творчеству своей души тоже дается через страдания, через усилия и самоограничение. Страдание это знакомо любому творческому человеку. Сам Розанов называл его «мучительными судорогами одиночества и непонятости».
Обращение в христианской культуре удавалось только через душевный подвиг, оно обреталось в страдании и ограничении: в посте, молитве и трезвении (какое значимое для нас слово!).
Но любое обращение или чудесное преображение несет в себе зародыш смерти. «Мучительные судороги» Розанова, пост и изнуряющие молитвы нужны для того, чтобы добиться «смерти» ложных «Я» — фрагментов человеческой личности, «зависимых» от внешнего мира и претендующих на самостоятельность.
Мучительное распадение предшествующего творчеству «Я» — обязательное условие всякого преображения. Буддизм как бы останавливается на этом процессе распада: он считает именно его главной задачей духовного роста. Христианство идет дальше.
Вдумайтесь! Бог в нашей религиозной традиции должен был вынести Страсти и Путь на Голгофу для того, чтобы восстать вновь. Но восстает он во всей своей Индивидуальности: как Бог, как тело и как Личность.
Женя Лукашин проходит «инициацию» и обретает новую жизнь («умирает» и «воскресает») без страданий. Место мук символической смерти занимает беспамятная «кома» опьянения.
Мы попадаем в область потаенной мечты любого сильно пьющего человека; он надеется: пока я буду мертвецки пьян, моя жизнь сама собой изменится к лучшему. Но ведь «моя жизнь» — это и есть я сам…
Так опьянение становится способом достижения личностью собственной идентичности.
Особенно заметным этот психологический процесс стал за последние 10 лет. Перестройка и стихийная капитализация общества лишила привычной мужской идентификации огромное количество людей, которые, казалось бы, достигли при социализме некоторого стабильного социального и материального положения. Процесс стремительного передела общественных ценностей и материальных благ лишил их возможности достойно содержать семью и больно ударил по самолюбию (способу идентификации), объявив их предыдущую жизнь бессмысленной, а положение в обществе — иллюзорным.
Жизнь потребовала от мужчины радикальных изменений. Нужно было бороться с самолюбием, перечеркивая все достигнутое, и начинать жизнь заново. Причем в этой новой жизни становилась ценностью многое из того, что «старая» жизнь считала преступлением. Такая необходимость встала перед миллионами: военными и научными сотрудниками, врачами и учителями, квалифицированными рабочими и колхозниками.
Многие смогли найти в себе волю к переменам. Но миллионы «обиженных» предпочли двигаться русским путем «магического пьянства».
Каждый раз напиваясь, человек тайно надеется, что «оживет» в «другом» мире или станет «другим человеком» и уж теперь то «возьмется за ум» и пойдет «работать на рынок».
Однако «вхождение в себя» (обратите внимание на типичный речевой оборот !) после запоя не приносит никаких перемен ни в окружающей реальности, ни во внутреннем мире. Человек практически сразу, как и раньше сталкивается с событиями, затрагивающими устойчивость его идентификации (его «самолюбие»), и он вновь принимает решение «умереть», чтобы измениться.
Причем, решение о возобновлении пьянства наши больные принимают абсолютно сознательно. Ведь опьянение –это очень сложный произвольный акт. Я все время повторяю своим пациентам: «Водка (или шприцы с наркотиками) по воздуху не летает. Для того, чтобы выпить, человеку нужно одеться, подсчитать деньги, дойти до магазина, купить, налить в рюмку, поднести ее ко рту…»
На любом из этих этапов человек в состоянии остановиться. На любом из них до границы опьянения он находится в ясном сознании, а все его волевые функции сохранены. Более того, все это время человек прекрасно помнит, что предыдущий запой принес ему в несравнимой степени больше неприятностей, чем весьма сомнительного вообще удовольствия.
Значит, базовая потребность заключена в том, чтобы выключить «ясное сознание» — умереть.
Никакая психическая болезнь, которая в современных медицинских справочниках описывается, как «патологическое влечение к алкоголю (наркотикам)», не гонит человека по каким-то неведомым рельсам к приему спиртного. Алкоголик отнюдь не обязанпить, а наркоман колоться. Более того, на практике ни один из наших пациентов не скажет Вам, что ему «хочется выпить» и наркологам это прекрасно известно. Медицина считает этот факт проявлением «анозогнозии» — неспособности больного оценить собственное заболевание.
Но может быть человек не говорит о своем желании пить спиртное лишь потому, что ему на самом деле и хочется чего-то совсеминого? Просто это иное культура не научила его даже формулировать?
Факт наличия у человека проблем, связанных с химическими веществами, отнюдь не является ни для закона, ни для духа оправданием его пьянства. Да и в «Иронии судьбы» напивается не алкоголик, а «непьющий» доктор Лукашин.
Гонит человека к алкоголю не сам алкоголь, а неизбывная потребность измениться без страданий. Однако удается это только в кино, что и объясняет (конечно вместе с блистательной режиссурой и игрой актеров) невероятную популярность обсуждаемого нами фильма.
Мирча Эллиаде в работе «Моды в культуре и история религий» показал, каким образом хорошая книга (хорошее кино) становится массовым:
«Успех определенных идей или идеологий показывает духовное и экзистенциальное состояние всех тех, для кого эти идеи или идеология (можно прочесть книги или фильмы — А.Д.) образуют, в некотором роде, сотериологическую систему (теорию спасения души — А. Д.)».
Новогоднее пьяное путешествие Лукашина и было своего рода сотериологией, «спасением» его души. Ровно тем же и являлось пьянство для всех пьющих русских на протяжении более чем трех столетий.
Только вчитайтесь в «пьяные» монологи русской художественной литературы!
Однако главная «сакральная» мечта опьяняющей традиции — достичь преображения, не оплачивая его страданием, но с помощью «опьяняющих» средств или объектов культуры — далеко не всегда была свойственна русскому бессознательному.
Православие — мистическая духовная традиция, пестующая на протяжении столетий мысль Христа о преображении, приходящем из глубины человеческой души, зреющем внутри человека под влиянием Церкви и личного духовного подвига.
Мысль о том, что «опьяняющие» объекты могут прийти только из внешнего мира потому, что «порождение» их внутри самого себя возможно только через напряжение, а, следовательно, и страдание –это мысль,свойственная западному, «алхимическому» мистицизму.
Поиск «философского камня» — это тоже «сотериология», поиск способа «спасти» душу внешними средствами (отсюда берет свое происхождение «лекарство» как философский феномен. Почему-то лекарства, которые люди придумывают для души, все время оказываются средствами от нее.).
Существует чрезвычайно характерная европейская легенда о происхождении крепких алкогольных напитков:
Некий алхимик Кланст, живший при дворе короля Карла Великого, дал своему сюзерену клятву о том, что он не выйдет из своей кельи до тех пор, пока не принесет королю философский камень, способный обращать в золото как неблагородные металлы, так и человеческую душу. 20 лет не выходил алхимик из отведенных ему покоев. Целую библиотеку бесценных древних фолиантов удалось ему сначала изучить, а потом и извести на растопку холодных стен. Количество опытов, которые он проводил бессонными ночами, было абсолютно неисчислимым. И вот на исходе 2-х десятилетий, забытый всеми, включая сюда и короля, он окончательно пришел к выводу о тщетности своего труда и решил покончить с собой.
Все 20 лет он был страшно занят. Опыты и чтение, естественно, не оставляли ему времени на уборку кельи. Остатки еды и питья он просто сливал в огромный железный чан, который стоял в углу. Попадала туда и часть нечистот, которую забывала вынести королевская челядь.
Решив покончить с собой, алхимик Кланст не долго думал, как это сделать. Он просто сунул голову в нестерпимо воняющий котел, в котором пенилась перебродившая и явно ядовитая омерзительная жидкость…
Однако вместо того, чтобы умереть, золотые искорки закружились и завертелись в его голове; когда он поднял глаза, его мрачная келья показалась ему сверкающей райской обителью, а средневековый город за ее стенами стал вдруг прекрасным и добродушным… И угроза королевского гнева уже не волновала Кланста…
И понял алхимик, что искал он все годы не там. И с чувством победы принес королю бутылку отфильтрованного им зелья… которое назвал «философский камень».
Как вы можете видеть, алхимик в древней легенде поступил, в сущности, точно также, как и Женя Лукашин. Вся разница заключается в том, что Кланст еще понимал, что он на самом деле хочет покончить с собой, а Женя — уже нет.
В нашу страну такой «способ спасения» проник одновременно с расколом и реформами Петра Великого, проник вместе с кабаками-«храмами» и водкой-«живой водой», откуда-то со стороны польских границ. Именно поэтому я и называю столь «короткий» срок восприятия русскими пьянства как «сотериологической системы»… мало кто помнит сегодня, что в 16-м веке у нас в стране водки не было вовсе, а была, наоборот, поголовная грамотность.
Бегство сегодняшней культуры от страдания — это, разумеется, и ее бегство от мыслей о человеческой смертности. Воспоминание о смерти больше всего тяготит душу, которая пытается свести смысл собственное существования к игре, обмену собственной бесконечности на симулирующие ее объекты.
В самой первой лекции мы отталкивались от Хайдеггеровского понятия «сущности» — «Daisen». Но сам Хайдеггер всю жизнь писал и доказывал, что истинную сущность человек обретает только в смерти и в предсмертных своих мгновениях.
Один из самых интересных исследователей ритуалов смерти в Европе француз Филипп Арьес в своей книге «Человек перед лицом смерти» доказывал, что традиционный тип семейного воспитания в Европе, отношения родителей к детям напрямую зависит от того, как культура воспринимает смерть. Он, в частности показал, что возникновение представлений о чистилище как части загробного мира резко усилило жестокость родителей по отношению к детям.
Но ведь отношение родителей к детям и семейное воспитание — это как раз то, что формирует уверенность или неуверенность личностной позиции, формирует ее мировоззрение.
Стало быть чувство уверенности, с помощью которого мы двигаемся по превратностям жизни, ощущение нами жизненного смысла напрямую зависит от того, верим ли мы в продолжение жизни нашей души за смертным пределом.
Наша культура совершает постоянное бегство от смерти, но смерть постоянно догоняет ее:
«Европейские и американские дети до сих пор играют в «классы», не ведая о том, что это инициационная игра, цель которой — пройти через лабиринт и суметь из него вернуться; ибо играя в «классы», они символически спускаются в царство мертвых и возвращаются на землю.
Таким образом, тот факт, что мифологии смерти и погребальные географии стали частью повседневной жизни современного человека, является весьма важным и показательным. Ни разговорный язык, нередко и достаточно живописно поминающий ад, рай и чистилище, ни множество соответствующих пословиц и поговорок не могут в полной мере оценить ту созидательную роль воображаемых миров, которую они играют в жизни современного человека. С начала 20-х годов литературные критики достигли значительных успехов в разгадке мифологий и географий смерти в романах, драматических произведениях и поэзии. Историки религий могут продвинуться еще дальше и показать, что многие поступки и действия в повседневной жизни символически связаны с формами и стадиями процесса умирания. Всякое погружение во тьму, всякая вспышка света символизируют столкновение со смертью. То же самое можно сказать относительно любых ощущений, связанных с восхождением на горы, полетом, плаванием под водой или долгим путешествием, открытием неведомых стран, или даже встречами с незнакомыми людьми, которые производят на нас сильное впечатление. Каждое такое переживание является напоминанием и реактуализацией какой-то местности, лица или события из некоторого воображаемого мира, известного нам из мифологий, фольклора или из наших собственных снов и фантазий. Нет нужды добавлять, что мы редко осознаем символическое значение подобных переживаний. Важно то, что, даже будучи подсознательными, эти символические значения играют решающую роль в нашей жизни. Это подтверждается тем, что мы просто не можем расстаться с этими воображаемыми мирами — работаем мы или размышляем, отдыхаем или развлекаемся, спим и видим сны или тщетно пытаемся уснуть».
М. Элиаде
Именно в качестве средства «временной смерти» использовали наркотические растения жрецы древних культур. Ведь только умерев можно встретиться с духами предков или с племенным тотемом — духом животного. Только смерть останавливает время объединяя нас с нашими прародителями. «Сакральное», непрерывное время — это время, в котором мы все мертвы для реальности.
Экстаз шаманов, повсеместно связанный с приемом наркотических растений всегда рассматривался как переживание смерти. Временно отделившаяся от тела душа шамана путешествовала не просто в иной мир, то был мир мертвых…
И здесь мы с Вами можем увидеть еще одну значимую параллель: Станислав Грофф показал, что фантастические миры, в которые попадал «психонавт» после приема LSD, являлись всего лишь… воспоминанием о времени человеческого пребывания в утробе собственной матери. Значит и эпидемию галлюциногенов мы можем интерпретировать как очередную несостоявшуюся попытку «психонавтов» умереть и родиться вновь.
За много веков до Гроффа легендарный европейский духовидец Эммануэль Сведенборг в своей легендарной книге «О небесах, о мире духов и об аде» в главе, названной «Все, что есть на небесах, соответствует всему, что есть в человеке», писал:
«Показано, что небеса в совокупности изображают одного человека, который потому и назван большим человеком; вследствие этого и ангельские общества, из которых состоят небеса, расположены в том же порядке, как члены, органы и черева в человеке; т.е. что некоторые ангельские общества находятся в голове, другие — в руках, третьи — в груди, а иные — в животе и отдельных частях этих членов. Поэтому общества, находящиеся в каком-либо члене небес соответствуют такому же члену в человеке. Например, находящиеся там в голове, соответствуют голове человека…и т.д. в остальном. В силу этого соответствия человек существует, ибо его существование зависит непосредственно от небес».
Именно это прозрение Сведенборга позволило Борхесу утверждать, что философ «завершил тысячелетнюю эволюцию понятий рая и ада; после Сведенборга мы мыслим их как состояния души, а не как учреждения, где в одном разгадают награды, а в другом — кары».
Однако шаманы и Сведенборг видят образы загробной жизни. Они грезят иными пространствами, и в их мировоззрении эти миры — иная реальность, имеющая свою географию.
И мы с Вами получаем неожиданную возможность расширить наши представления о сильном или ориентированном пространстве. Внутреннее пространство, его география, становятся равными пространству загробного мира. Ад и рай человеческого воображения делаются неотличимыми от ада и рая, расположенных в пространствах за порогом смертного часа.
Наша, порой болезненная, страсть — мода на «сказки для взрослых», которые мы определили как жанр «фэнтази», на самом деле окажутся лишь безумным желанием узнать, что ждет нашу душу в ином мире.
Но были, разумеется, и совершенно иные взгляды. Посвятивший свою первую книгу воображениею Жан Поль Сартр пришел к выводу, что оно фактически лишь «обман эволюции рефлексов». В своем эпохальном «Бытии и Ничто» он пришел к выводу, что человек — это «существо без сущности» (по Хайдеггеру, стало быть, и без смерти).
Для нас важно, что Сартр был запойным алкоголиком. Быть может, бессознательно пытаясь постичь природу смерти с помощью «пьяных экспериментов», играя в «русскую рулетку» запоя, он просто ничего не обнаружил в глубине опьянения?
Там нельзя ничего обнаружить, там пустота погибшей и перебродившей пшеницы, которая уж точно не имеет возможности к возрождению в духе. Там нет пространств загробного существования с их географией. Там есть лишь химическая иллюзия физического состояния умирающего.
И уж тем более не может эта иллюзия привести к перерождению души. Она закономерно ведет к ее вырождению. Этот тезис очень подробно обосновывался психиатрами начала века — Морелем, Корсаковым, Баженовым и многими другими. Может быть, нам не стоит отбрасывать эти знания, даже не задумываясь об их смысле?
Мы очень сильно удалились от приключений доктора Лукашина, но и дальнейший путь его «символической инициации» дает нам множество поводов задуматься:
После бани, пьяный, он совершает путешествие. А путешествие, как Вы уже наверно успели понять, само по себе является одним из главных символов спасения души — сотериологии. Сначала наш герой попадает внутрь следующего (после бани) женского символа — самолета.
Самолет — это комфортная емкость с крыльями, которая позволяет человеку существовать и перемещаться внутри загадочной стихии воздуха. Бытие этой стихии для бессознательного равно небытию. Воздух существует, но мы его не видим и не ощущаем органами чувств. Для нашего бессознательного самолет перемещается… в пустоте. Только тонкие стены его «брюха»(!) отделяют нас от хаоса инфернального небытия, которое гудит за стеклами иллюминатора. Самолет становится для нас символическим материнским чревом, существование вне которого плоду кажется абсолютно невозможным.
Полет для каждого из нас и до сих пор — загадочный магический акт. Привычные представления об ориентированном пространстве внутри самолета действовать перестают. Сознание отказывается воспринимать скорость и изменение масштабов земли за бортом. Мы оказываемся в мире с иной географией. А для нашего бессознательного иной мир — это мир загробный. Питер — это мир с принципиально иной географией, чем Москва.
Именно с этим связан свойственный большинству из нас страх перелетов. Аварии и террористы, возникая как призраки на границе жизни и смерти, способны лишь усилить его.
«Partir, c`est mourir un peu» (отъезд подобен смерти)» — гласит французская пословица.
И это очень важно для нас, профессионалов. Главный кризис человеческой неуверенности — это кризис подросткового возраста. И это главный возраст, в котором человека начинает страстно волновать проблема собственной смерти. Именно в этот период человеческой жизни появляются такие не сходные на первый взгляд поведенческие феномены, как внезапное для родителей начало приема наркотиков, страсть к стихам Есенина и других поэтов-романтиков, попытки самоубийства и внезапные, ничем не мотивированные уходы из дома, попытки уехать в бессмысленное путешествие.
На самом деле, все это — лишь маски неудовлетворенности собой и окружающим миром и попытки через ритуалсимволической смерти обрести цельность души и иной, более справедливый и честный мир вокруг себя.
Подросток пытается покончить с собой вовсе не для того, чтобы окончить счеты с жизнью. Он делает это для того, чтобы обрести иное, более полное бытие. Очень часто такое желание усиливается или превращается в действие благодаря «усилиям» мистически настроенных взрослых из какой-нибудь расположенной по близости тоталитарной секты или под воздействием наркотиков, которые «достают» из бессознательного ребенка древний архетип «смерти-возрождения».
Знает наша культура и еще одно такое сотериологическое путешествие пьяного; это, ставшая «сакральным» для нашей интеллигенции текстом, поэма «Москва Петушки» Венечки Дорофеева. Свое сакральное путешествие между все той же опостылевшей Москвой и призрачным миром «Петушков» (Венечка демонстрирует еще одно «священное» для каждого россиянина путешествие к «иному бытию»: путешествие из Москвы на дачу) он совершает в «брюхе» другого транспортного средства — пригородной электрички, но суть от этого не меняется: Венечка преодолевает путь между опостылевшей жизнью (реальной Москвой) и посмертным раем (Петушки) пытаясь преобразиться (родиться вновь) с помощью водки. Лирический герой Венечки достигает еще большего, чем доктор Лукашин. Он получает таки «откровение», будучи «смертельно пьян». Горячечные галлюцинации героя поэмы для читателя уже абсолютно неотличимы от религиозного переживания. Достигаются они и тут не «постом и молитвами», а привычным российским способом — питием водки, что и делает, вместе с несомненным талантом автора, поэму истинным произведением массовой культуры.
Аэропорт вылета напоминает нам в своем символизме не только о существовании иного, воздушного мира. Он одновременно –стерильный родовой зал акушерского отделения, находясь в котором мы, как и в аэропорту, лишены свободы для самостоятельных действий. И там, и тут нас лишь влечет по переходам неведомая нам сила.
Бесконечные коридоры приемных порталов аэропорта прилета жутко напоминает и родовые пути матери и узкую щель первобытной пещеры, через которую архаический подросток пробирался к свету и культуре.
Полет на лайнере для нас — это состояние небытия, через родовое пути аэровокзала мы возвращаемся к привычной тверди, обретая, наконец, почву под ногами.
Герой фильма даже и здесь не испытывает положенных минимальных страданий. Ведь даже через «инициатический» обряд воздушного перелета, способствующий размышлениям о бренности всего земного, он перебирается в состояние анестезии.
Не пройдя через страдания, на выходе из химической иллюзии смерти Лукашин попадает в «новый» мир, который… абсолютно похож на тот из которого он совершил побег.
Попав в зеркальный мир, мы бродим по заколдованному кругу: глядя вокруг, мы видим лишь себя.
Казусы стандартного жилищного строительства нашему бессознательному неведомы. А вот древний как мир магический закон аналогии, сформулированный Гермесом Трисмегистом задолго до Сведенборга, подтвердившего его своими видениями «Что внизу, то и наверху», знаком ему очень хорошо. Поэтому и мы встречаем тот факт, что Ленинградский мир является копией Московского с радостной улыбкой узнавания: ведь иначе, кажется нам, и быть не могло.
Из-за закона аналогии «загробный мир» последователей спиритизма до мелочей схож с миром земным, а отношения богов древнегреческого Олимпа в точности копирует отношение людей друг к другу. Один из пациентов, запомнивших опыт своих переживаний во время клинической смерти, рассказывал мне, что «на том свете» в первую очередь мы попадаем в …психиатрическую больницу, в которой нас лечат от душевных ран, нанесенных нашим земным существованием.
Возможно, именно поэтому в фильме результат пьяного «преображения» Жени Лукашина абсолютно зеркален тому, что он имел в реальной жизни. Вы помните, что он сам и его друзья связывают Женино «взросление», то есть обретение им большей полноты бытия, только с его браком.
Женщину, которую Лукашин оставляет в Москве, он любит, по крайней мере, так он понимает это чувство до своего «преображения» в Ленинграде. Но «чудо», которое случается с ним, заключено лишь в обретении другой женщины, которая даже внешне является зеркальным отражением первой, оставаясь при этом всего лишь человеком…
Да и любовь к женщине — что это если не зеркальное отражение смерти?
Великий древнегреческий поэт Овидий в своем «Искусстве любви» говорил, что истинная любовь — это маленький ребенок, который очень долго зреет между двумя людьми:
«только две вещи мы способны постичь, пройдя через страдания: это любовь и смерть».
Овидий утверждал, что подлинная любовь не может возникнуть мгновенно: «мгновенно возникают лишь иллюзии». В фильме, омрачающую радость преображения героя мысль Овидия превращает в слова «отрицательный»-«трезвый» Ипполит…
Поэтому продолжение этой истории мы, может быть к счастью и не знаем. Попробуйте только представить, что случилось бы с Жениной любовью, если бы Рязанов, по голливудской традиции решил бы поставить «Иронию судьбы- 2». Я лично боюсь, что получилась бы «Зимняя вишня».
Американский ученый Кэвин Келли задался вопросом: какой цвет приобретает хамелеон, если ему будет некому подражать? Келли поставил эксперимент: он купил хамелеона и посадил его в клетку, все стены которой состояли из зеркал. Не выдержав испытания, несчастное животное умерло.
Хамелеон Келли умер из-за того, что ему некому больше подражать внутри зеркальной клетки, а подражать самому себе он не способен, так как никакое собственное «Я» ему неведомо.
Он не мог симулировать собственную смерть, в надежде, что кто-то (Бог, судьба, мама, жена?) «подаст» ему иную клетку, пока он будет в «забытьи».
Человек имея разнообразные средства для симуляции смерти может бесконечно перебираться из одной зеркальной клетки в другую, каждый раз символически убивая себя прежнего химическими веществами или языческими обрядами культуры. Однако симуляция может привести его только к кривым зеркалам собственной жизни.
Данилин Александр Геннадьевич
Источник: