Представьте, что дела в паре строятся на любви. Он любит Ее, Она – Его, и все у их отлично. Они лицезреют друг дружку – отдельных и очарованы данной нам непохожестью и сходством. Позже появляются малыши и любовь струится меж ними узкой ниточкой. В сети любви они дружно живут собственный век и погибают в мире и согласии.
Так отлично, что дохнуть не охото. Так почти все из нас задумываются, пока малыши. А позже растут и пробуют натянуть эту сказку на действительность, не понимая, как рушится их мир. Глядят, а жить уже не охото, к огорчению и нередко. ТАК жить не охото, а по-другому не соображают как: все ведь есть. И любовь, и семья, а что-то не клеится.
Три столпа домашней манипулятивной системы: стыд, вина и ужас пронизывают дела и маскируются под любовь. В таковой системе нередко звучит, даже если лишь в голове, слово «должен». Кто-то должен отдать, кто-то – взять. Чтоб сохранить значимость и подтвердить действительность существования всех членов семьи. Основное наказание в таковой системе – игнорирование. Отказ что-то брать равняется к игнорированию и чреват разрывом отношений. Так врубается ужас: не быть, не существовать – пропасть.
Это иррациональный ужас. Никто никуда не пропадет, даже если будет не согласен с большинством. Основное наказание происходит в голове отказывающегося принимать все, что соединено для него с насилием со стороны окружающих. И в этом – высшее мастерство воспитывающей системы: не надо следить за человеком, можно высадить колебание своей в ценности и возможности быть приметным в метод мышления. Этого довольно, чтобы он стал частью системы. Этого довольно для большинства людей. Проявляется ужас собственного несуществования в поведении далековато за пределами семьи. Даже нарушения закона нередко происходят для того, чтобы быть общепризнанными какой-нибудь социальной группой. Полностью добровольно, без опоры на настоящие потребности нарушающего закон человека.
В процессе терапии обнаружение собственной заметности занимает отдельное пространство: обнаружение, что ты существуешь раздельно от другого, независимо от него, что нет необходимости что-то его удовлетворять при всем этом — вызывает весьма сложные переживания, нередко мучительную растерянность, тревогу, чувство потерянности.
И здесь на помощь избеганию растерянности приходят стыд и вина. Они обычно разрешают выстроить связи с терапевтом: пока есть стыдящийся и виноватящийся, есть и стыдящий и виноватящий. И мы опять в сцепке. Снова в голове у клиента. И, иногда, в моей тоже: я ведь тоже из таковой системы.
Стыд и вина – то, что выручает от одиночества, изолированности и отдельности. Они воспринимаются как весьма рачительные чувства, заносят определенность в жизнь.
Одна моя клиентка произнесла, что не может отрешиться от вины, даже гипотетически, тк она, как нить Ариадны, дает гарантию, что в лабиринте грядущего будет определенность в отношениях.
Стыд и вина понижают беспокойство, защищают от волнения, дают надежду. Нет ничего необычного, что их в домашней системе нередко путают с любовью и молвят, что из любви к для тебя я пожетвовал(а) своими наилучшими годами.
И здесь мне снова охото возвратиться к ужасу, его иррациональности: мы боимся неизведанного. Созодать шаги в мгле грядущего жутко. Стыд, вина облекают шги вперед в определенность: дают надежную гарантию отношений, обслуживая ужас несуществования, скрывая его. Как одежка прячет оголенное тело. Прикосновение к оголенной коже нередко болезненно. Одежка нас сберегает, смягчая разрушительность контакта.
Но при всем этом, по факту, со стыдом и виной либо без их – человек, пока живой, шагает вперед и контактирует, и ранится. Он встречается со ужасом и его последствиями. Стыд и вина – это обычные шрамы, дозволяющие вытерпеть боль и деформирующие чувства отношений. Но означает ли это, что при их наличии плотность контакта меньше? Я предполагаю, что нет. Но осмысление фактов другое.
К примеру, если возвратиться к домашней системе: когда родитель винит малыша в неблагодарности, если 2-ой выбирает свои интересы, то, на самом деле, он призывает его отрешиться от собственных потребностей и предназначить этот момент жизни обслуживанию интересов родителя. (Тут все весьма непонятно, но пусть будет так). Если ребенок не будет виноватиться и признает, что он может стать ненадобным родителю, он столкнется со ужасом собственной отдельности: ведь и родитель может закончить обслуживать интересы малыша. Он сталкивается со ужасом собственной конечности и с вопросцем выбора себя. Он даже может увидит в родителе человека. Это все – неведомое.
Если же он застыдится и завиноватится, и растолкует эти чувства любовью и долгом во имя семьи и отношений, то он не увидит свою отдельность и не столкнется с ней, и, может быть, не столкнется с ней в собственном сознании и до погибели родителя, а может быть, и собственной своей – тоже, и продлится в детях и внуках.
Морали нет. Есть размышления.
Филимонова Анна Вячеславовна